Юрій Домбровський – із тих письменників, яких відкладаєш до теки «Незабутні». Смакуєш детальний текст, перечитуєш фрагменти. Вловлюючи зв’язок із сучасними «Чому так сьогодні?» та відповідями на всі «чому» у його, скажімо, дилогії «Хранитель древности – Факультет ненужных вещей». Ці романи – детальний підручник репресій, анатомія репресій. Це детальна історія часу і людини часу.

Не буду переказувати романи. Не буду розповідати біографію автора. Захочете – знайдете в бібліотеці чи мережі. Пропоную один уривок із першої частини дилогії, який мене просто  ошелешив.

Бо там написано про Марусю Соколовську! У романі, дія якого відбувається в радянському довоєнному Казахстані! Історія дівчини-отаманки з вуст її ворогів-убивць!

Річ навіть не в достовірності оповіді. А в самому факті присутності в романі. Чому для цього автора було так важливо зберегти переказ у художньому творі, який насправді є художньо оформленим літописом життя самого Домбровського?

Коли я читала ці сторінки, спочатку не зрозуміла: а про кого це? Стоп! Це ж Маруся Соколовська! Отакої! В її останні дні, перед смертю, якщо таки смерть саме тоді її упіймала. Образ розумної, винахідливої, незламної. І контекст-світогляд оповідачів, які так схожі на адептів і «воїтелів» «русского мира» тепер.

Прочитайте і ви. Бо цікаво. І виникає купа питань, на які вже відповіді не буде. Але лишається сильне враження про особистість дівчини, яка обпікала своїм вогнем всіх, хто опинявся поруч. Навіть катів.

(Про Марусю не відразу, про неї далі по тексту. Однак і вступ має значення).

 Ст.114

—   А царицам всегда почет, — ответил кто-то третий, и я узнал голос бригадира. — А какой, скажите, нации была — еврейка?

—   Нет, вероятно арабка, — ответил Корнилов.

—   И, поди, еще красавица! — усмехнулся старик. — они все такие, красавицы: Клеопатра, Саломея, которая скакала, плясала, наша Катенька.

—   Да, говорят, была изумительно красива, — ответил Корнилов. — И очень образованная. Говорила на четырех языках. Муж ее брал с собой в походы, и она учавствовала в походах вместе с мужчинами.

—   Ну, вы этого мне не говорите. Где уж им, таким, воевать по-настоящему, — презрительно усмехнулся старик, и я почувствовал, что он махнул рукой. — Это все хворс, а не война. Пока она на коне — она и хороша, а как стащишь за вихры, так она и папу и маму продаст. Вот Маруська такой герой была, что не подходи, а как до расправы дошло, так тоже начала задом вилять, но, однако же, мы не Аврелианы, мы ее тут же израсходовали.

—   Так ту Маруську, кажется, в сражении убили, — несмело сказал бригадир.

—   Это не нашу, — категорически ответил старик. — Я знаю, что ты думаешь: их несколько было, самую главную-то я лично израсходовал.

—   То есть как вы лично? — спросил Корнилов. — То есть собственноручно?

Ответа я не услышал, — очевидно, старик кивнул головой. Я осторожно заглянул вниз.

На скамеечке сидели, курили, разговаривали: рядом с Корниловым расселся тот самый старик, которого звали Родионов.

—   Так как же это дело случилось, расскажите, Семен Лукич, — попросил Корнилов, — если это не составляет секрета, конечно.

Родионов затянулся и далеко отбросил от себя папиросу. Бригадир сейчас же пошел, затер ее сапогом и вернулся.

Ст. 115

—   Секрета тут, положим, никакого нету, — сказал Родионов важно, — но только я про все это вспоминать не люблю. — Он подумал и вздохнул. — Да, не люблю. Да и дело-то не было — просто вызывает меня комиссар и говорит: на совете решили Маруську израсходовать, транспорта нет и народ отрывать нельзя, а кончать с ней надо. Иди и выполняй. Ну, пошел и выполнил. Только и дела!

—   Да, дела! — покачал головой бригадир. — Эх-эх! — Он вздохнул.

—   Да, дела, — с вызовом подтвердил Родионов. — В то время мы этих расстрелов за большое дело тоже не считали, потому что война. — Тут раз ошибешься — и голова долой. И весь разговор, потому что разбираться было некогда, да и некому… Мы не юристы-специалисты. Тут не в этом дело, а вот в чем. Все равно она мне и после смерти свой бабий хворс выказала. Я ее сам своими глазами мертвой видел, еще оттащить подсобил, а недели через две после того, как мы уже верст за триста были от этого места, призывает меня к себе комиссар, улыбается, подает бумагу: «Прочитай-ка, тебе». Посмотрел я на подпись, так у меня ноги и дрогнули: «Твоя Маруська». «Плохо вы меня расстреляли, пишет, все равно я живехонькая. И еще не одну сотню Вас, голодранцев, в штаб генерала Духонина отправлю. А тебя, босяканта, за то, что меня расстреливать на поле водил, я, говорит, живьем на тысячи и один кусок разрежу». Вот ведь какая гадюка! 

—   Да, — сказал Корнилов неопределенно, — бывает.

—   Да не, что же это такое! — чуть не со слезами вскочил бригадир. Раз вы же ее сами мертвую видели, так как же, значит, как вы ее ни стреляли, а она… Так что это — чудо, что ли?

—   Вот рассуждай, что и как, — строго ответил Радионов. — Тогда таким чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил.

—   История, — сказал бригадир подавлено. — Вот такая история.

Тут мне что-то попало в нос, я громко чихнул и спрыгнул на землю.

—   О, вот и наш ученый, — радостно воскликнул бригадир, увидев меня, и пошел ко мне навстречу. — Ну, как спали-то? Я смолоду любил на сеновале ночевать.

…..

…Бог его знает, что за человек и много ли правды в том, что он рассказал хотя бы про эту записку. Такие повести с убийствами, расстрелами, красавицами часто можно услышать от неудачников. В течение ряда лет и даже десятилетий таскает такой тип в голове что-нибудь эдакое, лезет с ним к любому встречному-поперечному, рассказывает-пересказывает…

Ст. 116

…Над ним смеются, ему не верят, но после всех доделок, переделок и отсевов у него в конце концов складывается что-то действительно похожее на правду…

Вдобавок ко всему старик Родионов оказался и партизаном… С тех пор, как по инициативе директора отдела советской истории через газету обратился ко всем участникам гражданской войны с просьбой поделиться воспоминаниями, его кабинет был постоянно полон…

Ст. 118

—   Слушайте, — сказал я, — тут вы о царице Зиновии говорили, это к чему?

—   Да это все о монете, — объяснил Корнилов, — пришел ответ из Эрмитажа, надпись-то на ней самая простая. Никакого там Санабара, конечно, нет, просто это одна из монет Аврелиана.

—   Из незначащихся в каталогах, — быстро и горячо сказал Родионов.

—   Да, не значатся, я смотрел, — подтвердил Корнилов. — ее даже в каталоге монет Британского музея нет. Так что очень может быть — это уникум.

 Ст. 119

—   И никогда римские монеты не заходили так далеко на Восток, — так же горячо сказал Родионов.

—   Да-да, — подтвердил Корнилов. — После этой находки Алма-Ата становится самым восточным ареалом распространения римских монет в Средней Азии. Я уже заказал снимок, чтоб послать его в Эрмитаж.

—   Значит, все-таки находка Семена Лукича имеет научное значение? — спросил я.

—   Безусловно, — сказал Корнилов. — Конечно, ни о каком римском городе говорить не приходится, но холмы копать надо. Надпись читается просто. Это динарий императора Аврелиана. Может быть, даже есть смысл произвести небольшую разведывательную раскопку. Директор говорит, что деньги на это есть.

—   Деньги-то есть, — сказал я, — да ведь знаете, какая это волокита: надо просить разрешения, выправлять открытый лист, а это очень долгое дело.

—   Мы это скоро сделаем, — сказал Родионов решительно. — я за пару часов этот лист вам доставлю. У меня начальник по этим делам — друг хороший, мы с ним вместе служили, он для меня, если попрошу, все сделает. Я про него сейчас рассказывал — это он мне приказывал Маруську расходывать.

—   Ну. Ну, так вам поручили ее, и …— сказал Корнилов.

—   А тут мне ее поручили, — твердо ответил старик. — «На Митьку, — говорит комиссар мне, — я не надеюсь, потому что Митька еще сопляк, а она чаровница, цыганка. У нее гипноза много, еще отведет Митьке голову, а ты, говорит, человек крепкий, достойный, потомственных рабочих кровей, в партии социалистов-революционеров состоял, ты можешь». Ну правильно, я могу! Что ж тут говорить – могу! «А где же, — спрашиваю, — расходовать-то?» — «А в поле, по дороге, я уже послал мужиков яму рыть, как увидишь их, около ямы ее и кончай, забирай сейчас же, садись на лошадь и веди».

Ну, понимаешь, я с непривычки немного даже обалдел, то хоть загодя предупреждают, а то сразу — забирай да иди и стреляй. «Так, — спрашиваю, — и вести одному?» — «Да так, — отвечает, — и веди один. Бери коня, наган и подъезжай к сараю, ее к тебе сейчас же выведут». Ну что ж тут долго разговаривать? Надо понимать: 19-й год, Украина, степь! Сегодня мы здесь, а завтра подогнал к нам батальон с пулеметами, и побежали мы верст за двадцать; сегодня мы шлепаем, а завтра нас на столб тащат. Одно слово — революция, а революционных мер в ту пору только две было — либо вызывает тебя командир, утюжит, утюжит, наганом по столу стучит, а потом и крикнет: или «Чтоб я твоей рожи не видел!», а либо скажет: «К стенке!» — и пойдет вон из комнаты. Ну и конец тебе тут же, никаких ведь кассаций и апелляций нет, — степь! — Он остановился и поглядел на бригадира: — Вот ты мне сейчас с пьяных глаз про брата толковал, как его ни за что ни про что взяли, а я вот скажу тебе…

—   Расказывайте, рассказывайте, — схватил старика за рукав Корнилов.

—   Ну, что ж там рассказывать, я все рассказал…

Ст. 120

…Вышел я в коридор, а там Митька стоит, губы распустил, скосоротился весь: обидно ему, что его не вызвали. «Куда он тебя посылает?» — спрашивает. «А пойди, — говорю, — спроси». И пошел. Тут он меня догнал, вынул флягу, говорит: «На, хвати для крепости руки». И я, дурак, хватил, и много что-то — грамм триста, наверное. А знаешь, какая самогонка была? Горела! Видишь, какой дурак, иду на такое дело, а сам… Ну, ладно! Пошел я в конюшню, вывел коня, оседлал, подскакал к сараю, в руках наган. Смотрю, ее мне выводят. Красивая баба была, высокая, ладная, себя блюла, а глаза зеленые, змеиные. И правда, разве ее Митьке-сопляку поручать? Но, однако, мне на эту прелесть ее, так сказать, целиком и полностью наплевать. Я в те годы революцию понимал строго, по-каменному, ничего себе лишнего не позволял, водки пил мало, баб не придерживался, такая стойкость у меня, так сказать, в крови заложена. Ну, вывели ее до сарая, стоит она, циркает через золотой зуб, смотрит на меня, улыбается, эдак плечиком передергивает, знаешь, как бабы, — одно плечо выше другого. «Куда же ты, — спрашивет меня, — красный орел, поведешь?». Отвечаю ей строго, по-революционному: «Куда следует, гражданочка такая-то… вот забыл, забыл ее фамилию — Черненко. Или Бочкарева, или что-то похожее… — куда следует, туда вы и пойдете. Шагом марш, ни с кем не разговаривать. По дороге не останавливаться. А побежите — сами понимаете!».Усмехается, змея. «Я-то, — говорит, — командир, не побегу, я свое, видно, уже отбегала, а вот ты-то, — говорит, —будешь бегать, только навряд убежишь, не такие дела твои, чтоб трудовой народ дал тебе убежать». Нет, ты чувствуешь, какая гадюка! — сказал он вдруг с каким-то злым восхищением. — Чувствуешь? Ее, так сказать, на шлепку ведут, она другим этим грозится. И опять-таки, видишь, ни от кого такого, а прямо от имени трудового народа! Как будто она народ, а я, так сказать, буржуй, куркуль, помещик!

—   Сколько у народа всегда защитников оказывается, — усмехнулся бригадир и покачал головой. — И Колчак. И Деникин, и Маруська вот эта, и ты с наганом! И все защитники!

Коротко скрипнула скамейка, это рассказчик сделал резкое движение.

—   Не так говоришь, — строго сказал он. — Пустые, глупые слова ты говоришь! Народ всегда знал своих защитников, это мы, так сказать, прослойка, мелкая буржуазия да мещанство колебалось, а он, батюшка наш, всегда знал, кто у него враг, кто друг.

—   Да рассказывайте, рассказывайте, — закричал Корнилов.

—   Что у тебя брата взяли, — сказал старик грозно, — это я понимаю, горе, но, однако, так сказать, голову и смысл терять из-за этого тоже незачем. И эти разговоры веди вот с тем, кто у тебя на сеновале пьный валяется, он все поддержит, а мне ты…

—   Да рассказывайте же, рассказывайте, — попросил Корнилов.

—   А-а! И рассказывать даже охота пропала. — Старик с минуту сидел молча. — И как же это у нас получается, — вдруг сказал он с горечью, — как что человека коснется, так сразу от него все принципы, идейность его прекрасная, как пар отлетают, мещанин мещанином остается. Вот вроде той распрекрасной Зиновии.

Ст. 121

—   Да что я тебе сказал такого, — пробормотал бригадир. — Я только…

—   Не хитри, я не глупенький, понимю, что ты сказал, и ты тоже понимаешь, — торжественно и строго произнес старик. — Нехорошо ты сказал, а подумал еще хуже! Не надо так, мы старые люди, должны разбираться. Ну, ладно. Так я. конечно, на эту пулю, что она мне отлила, ничего не ответил, а только крикнул ей: «Разговорчики прекратить, шагом марш!» — и наганом потряс. Пошли. Вышли за ворота, я на коне, она впереди. А еще раным-рано, часа четыре утра, все окна на ставнях, только кое-где бабы с ведрами дорогу перебегают, нас увидят – сразу около заборов приседают. Прошли мы два квартала так, она меня и спрашивает: «Куда же ты меня, красный орел, смерть врагам, ведешь?». Я на ее шуточки ноль внимания. «К начальнику, — говорю, — вас доставлю. Новый комиссар из дивизии приехал, разговаривать будете». Усмехнулась она, покачала головой. «Что ж, он в четыре уже на ногах? Не больно у вас много таких! Нет, похоже, ты меня в штаб Духонина отводишь». Вот видишь, все понимает, гадюка. Ну, конечно, я ее шуточки, так сказать, опять мимо ушей полностью пропускаю и спокойно говорю: «Фамилию свою, конечно, мне тот начальник не докладывал, может, он и Духонин, а только есть приказ отвести вас к нему срочным порядком, вот я и выполняю». «Ну давай, давай, — говорит, выполняй». Вот прошли мы весь городишко, вышли в поле; как увидела она, что дома кончились, вдруг остановилась, повернулась ко мне и говорит со всей, так сказать, решительностью: «А ведь это ты меня, мужик, на шлепку ведешь». «Ладно, — говорю, — иди, не рассуждай, там поговоришь». Стоит — не двигается, покраснела, не знаю уж от страха или от злости, глазищи свои зеленые, змеючие раскрючила. «Да ведь жалко, — говорит, — мужик, умирать в такие годы-то». Отвечаю ей: «Годы тут, положим, ни при чем, умирать всегда придется, а ты знала, на что шла. И ты знала, и я знаю, так что уж тут рассуждать». «Это, — говорит, — конечно». Призадумалась немного, потом вдруг циркнула через зуб, взглянула на меня, тряхнула головой: «Пошли». Пошли. Я сижу на коне, в одной руке наган, в другой поводья, сижу и смотрю. А у меня голова уже начинает гудеть. Да где же это, думаю, они яму копают, куда же он, черт, комиссар, меня погнал? Вдруг она усмехнулась, поворотилась опять и говорит эдак, с ленцой: «Эх, жизнь-жестянка. Хотя бы ты меня поласкал бы, что ли. Я ведь уже два года этими глупостями не занималась. Туда приду, все архангелы животики надорвут!». «Ладно, иди, — говорю, — гадючка, не строй дурочку. Здесь шалавых нет, не на кровати с любовником разговариваешь». «Не с любовником?» — да как поведет плечами, и плечо у нее одно сразу голое и грудь тоже голая. А такая грудь, что наколоться можно. «Что, говорит, хороша Маша? Смотри, смотри-ка дальше» — и еще раз как-то мотнула всем телом, и веревки на землю падают. Вот как это может быть, скажи? Вот ты, товариш Корнилов, ученый человек, как это может быть?

Корнилов ничего не ответил, очевидно, просто пожал плечами.

—   Гипноз, — сказал бригадир. — Я в цирке в Москве видел. Там факир Торама тоже развязывался.

—   Вот это ты верно сказал, гипноз, — продолжал старик, — обхватила шею коня и лезет ко мне на руки…

Ст. 122

…за наган хватается. Закричал я тут, так сказать, отчаянным голосом. «Назад, — кричу, — матери твоей черт». Размахнулся наганом, врубил ей, и у меня уже ни голоса, ни сил нет. И вдруг смотрю — те стоят. Из ямы выскочили и стоят, смотрят, а в руках лопаты. Как гаркнул я тут: «А ну-ка прибавь шагу! Да как налетел на нее конем, она перевернулась и увидела их. «А-а! — говорит и головой кивает. — А-а!». Уж не знаю, что она хотела сказать. Так я, пока она не смотрела, пригнулся и бац ей в затылок, бац! И сразу череп надвое, и звук такой, как будто полная бутылка опрокинулась, — чпок! Повернулась, взмахнула рукой, сделала два шага ко мне, ноги подломились, упала боком. Я с коня соскочил, подлетел с наганом, с размаху раз, раз ей в глаз, а потом стою над ней, смотрю и ничего не могу сообразить, ни поднять ее, ни до ямы поволочь, ни на коня влезть, ни оружия спрятать — ничего!

          Те двое подбежали, подхватили ее на руки и потащили, а у нее голова вихляется, зубы блестят, ноги дрожат по-комариному и кровища, кровища хлещет. Вскочил я на коня, врезал ему прямо по глазам да целый день по степи и проблукал. Где был, у кого был — ничего не помню…

          …А недели через две, когда мы уже верст триста были от этого места, призывает меня к себе комиссар, улыбается, подает бумагу: «Прочитай-ка, тебе». Посмотрел я на подпись, так у меня ноги и дрогнули… 

От і все. Багато роздумів після прочитання сторінок Домбровського. Хотілося б коментувати окремі нюанси, де автор ніби підказки лишає нам.

От навіщо йому вставляти у свій твір цю довгу детальну оповідь про Марусю, прізвище якої, буцім, кат згадати не може?

Де він почув цю історію? Чи тоді у Казахстані, коли працював у музеї? Чи коли сидів у слідчому ізоляторі? Чи коли був у таборах?

Я вдячна Юрію Домбровському за це послання із глибини часу і із глибини роману.

P.S. Минулого 2019 року – 110 років від дня народження Юрія Домбровського й 100 років з дня смерті Марусі-Олександри Соколовської, якщо вона не врятувалася.

(Світлини взяті з мережі у вільному доступі).

Матеріал підготувала Ірина Кримська-Лузанчук